…или не появится, я ведь решила уже про себя – его нет наэтой земле. Но были подружки, с которыми мы когда-то вместе бегали босиком,умывали детские лица живыми струями первых летних дождей. Теперь у всех былирассудительные мужья. И многие баловали жён, никому не давали в обиду, дажестарейшинам, когда те сердились. Не все подружки с утра до вечера пели, но взелёную прорубь не заглядывалась ни одна. Почему же мне всё время казалось,будто в девках они как будто летели, трепеща нежными крыльями, тянулись кчему-то, звеневшему там, наверху, в солнечной синеве… а ныне, мужатыми, словнорастеряли перья из крыл. Так и со мною будет за Славомиром. Не умею лучшесказать. И басни баснями, а наяву что-то я иного не видела. Баснь слагают раз впоколение про тех, у кого сбылось. А сколь таких, кто не дождался, не встретил,кто сапоги железные стёр и медные короваи изгрыз – впусте?

Плохо сказываю и длинно, но что поделаешь, если я дажематери не умела толком поведать. Неужто сказать Славомиру – ан есть другой науме, только я его ещё не встретила? Такого, чтобы подле него мои крылья неизломались, но стали вдвое сильней, чтобы вместе выше лететь? Обидится? Илипоймёт?..

Должно быть, я слишком долго молчала, и Славомир угадал, чторазумного ответа не вынудит. А вынудит, так не какого хотел. Он взглядывалискоса, всё больше мрачнея. Вот встречусь я с Тем, кого я всегда жду, иокажется, что я совсем ему не нужна. Как мне Славомир…

Он не стал меня мучить, а может, не захотел совсем лишатьсянадежды.

– Ну вот что! – сказал он трудно. – Срокутебе до первого снега. Думай, девка! Потом сватов пришлю!

Рубанул воздух до дрожи напряжённой ладонью и ушёл прочь, неоглядываясь. По упругому цветущему вереску, напролом сквозь цепкие сырые кусты…

Я осталась одна на тропе, закутанная от дождя в его широкийкожаный плащ. Держала в руке лукошко. Я шила бы Славомиру цветные рубахи,гладила частым гребнем русые кудри… как брату сестра. Ох, Славомир. Мне быложалко его. А себя, конечно, жальче в три раза. Злое дело любовь! Может, оно вбаснях лишь и живёт – счастье-то?..

…Было бы поистине удивительно, если бы ночью мне неприснился Тот, кого я всегда жду. Мне приснился наш свадебный пир, и как наснаконец подняли из-за стола и свели в клеть, и прикрыли за нами тесовую дверь.Лежали там, на чистом полу, славные тугие снопы, числом тридевять. А сверху –пушистые меховые одеяла. И стрелы воткнуты были в стены по всем четырём углам,и были подвешены на те стрелы пахучие свежие калачи… Он обнял меня, потомотпустил. Молча сел на постель, и я склонилась разуть, снять с него сапоги. Безэтого не родится на свет новый Бог, Бог нашего дома… Подняла голову, нашлаглазами его глаза… и не снесла суровой и горькой нежности, светившей мне из ихглубины! Обхватила его колени, изо всех сил прижалась лицом и заплакала. Как жечасто я плакала в таких снах. На сей раз – от мысли, что наше счастье будет невечным, что, однажды состарившись, я снова могу его потерять… Он нагнулся иподхватил меня на руки, и я была птенчиком у него под крылом. Бережные ладонивытерли мои слёзы, а потом стали рассказывать, что мы долго-долго будем с нимвместе – а если когда разлучимся, то не навек, ибо нет смерти, а естьнесчитанные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца. Мы будем всегдав этих мирах, и Злая Берёза… при чём тут Злая Берёза?..

На другой день вождь велел спускать корабль для первогобольшого похода. Мы сразу поняли, что это будет настоящий поход. Старшие кметикак будто забыли про девок, ходивших туда-сюда по двору городка. Опытные мужимазали щиты собственной кровью и исповедовались друг перед другом, без утайкирассказывая, кто что натворил. Хуже нет – отправиться в море с нечистой душой,замаранной недобрым поступком… Наверняка дождёшься беды. Я сказывала про гнев,превращённый в чёрные тучи. Точно так с худыми делами, если молчать. Слово рвётневидимую пуповину, и снова чист человек.

Я очень боялась, не вздумает ли Мстивой оставить меня наберегу. Мало ли. Я почти уже не сомневалась – оставит. Насмешник Блуд потомговорил, я тряслась, как мокрый волчонок в овраге, между крутых стен, жаль былосмотреть. Но воевода лишь мельком, недовольно посмотрел на меня… и ничего несказал, и отлегло от души. Вот убрали мостки, подняли парус… впереди вновьждала жестокая качка, если не бой, в котором меня искалечат или убьют. Чего всёже ради я так отчаянно лезла, куда меня не пускали?..

Под чистым небом шагали один за другим тяжёлые холмы зелёнойводы, но всё во мне от волнения билось подобно струне, и тошнота отбегала. Аможет, Морского Хозяина позабавил чёрный петух? Может, он и не будет мне болеевозбранять мерить лютое море?..

Когда берег окутала паутина и крепость нельзя былоразглядеть, воевода велел бросить за борт крепкий бочонок, набитый обрубкамисосновой коры. Вождь хотел посмотреть, каковы мы будем стрелки на зыблемомкорабле. Лёгкий бочонок ретиво запрыгал, словно телок на вольном лугу. Плотицадвинул правилом, разворачивая корабль, а потом повёл его скулой против волны –чтобы болтало как следует. Спасибо на том, что хоть не против солнца нас мучил.

Раньше в моём туле жили все немудрёные охотничьи стрелы:широкие срезни – на волка, двузубые – на утку и гуся, тяжёлые, с длинным жалом– на лося… Теперь я носила с собой грозные боевые, и тоже было из чего выбирать.Стрелы укладывались в колчаны перьями вверх, и каждую пяточку отличала пёстраякраска. Чёрная – там широкие лезвия, жадно пьющие кровь. Красная – гранёныежала, способные разыскать малую щелку между пластинами броней, раздвинутьзвенья кольчуги… Были ещё подобные маленьким долотцам – раскалывать окованныещиты и крепкие шлемы. Были подобные полумесяцам – резать снасти на близящейсялодье, ронять парус на головы врагам… Подумав, я вынула три гранёные и однуположила на тетиву.

Палуба ворочалась подо мной, пыталась уйти из-под ног. Чтож, я била гусей из маленькой лодки, которую колебало не то что течение, всякийвздох мой или Молчана… Корабль был против неё островом, грех к нему неприноровиться. Вот вскидывается волна и сплеча ударяет в скулу, в крепкие доски,так, что корабль содрогается и гудит, как чуткие гусли… Славомир сказывал,бывало, проламывались, не выносили удара честно слаженные борта. Сорок вёдерводы взлетает над палубой! Прозрачная, кружевная от пены, сверкающая на яркомсолнце стена на миг замирает… безжалостный ветер дробит её, швыряя нам в лица.Неудержимо валится лодья на подветренный борт, и дышащая вода за ним становитсяопасно близка, так что чертят по ней края пёстрых щитов, зато другой бортвыкатывается наверх, обнажаясь чуть не до киля, делаясь крутым и неприступным…но и это длится мгновение – тяжкая сила размаха спешит выпрямить суднонавстречу новой волне…

Двое отроков, взятых в море науки ради, не выдержали:первыми вскинули луки, бросая стрелы в полёт. Ждать всегда нелегко. Мальчишескоенетерпение наградил заслуженный смех. Встречный ветер обессилил и уронил стрелыв воду, не допустив и близко до цели. Такие стрелки всегда находятся накорабле, и мне предстояло узнать, что их стрелы тонут всё-таки не вовсе безпользы, помогая другим, более хладнокровным, взять хороший прицел. Я стараласьне обращать внимания на кметей, начавших уже теребить упругие сыромятныететивы, не боявшиеся ни воды, ни жары. Может, у них были луки куда сильнеймоего. Не равняться же с ними.